Сергей Маркедонов, приглашенный научный сотрудник (Visiting Fellow) Центра стратегических и международных исследований, Вашингтон, США
Прошедший 2010 год для политического развития Северного Кавказа не совпал с календарным.
Не будем преувеличением назвать главным событием 2010 года попытку (удачная она была или провальная — отдельный вопрос, который мы затронем чуть ниже) трансформации управления Северо-Кавказским регионом посредством образования самостоятельного федерального округа во главе с полномочным представителем президента в ранге вице-премьера правительства РФ. Беспрецедетный в российской управленческой практике случай! Комментируя назначение бывшего красноярского губернатора Александра Хлопонина (оно случилось 19 января 2010 года) на должность президентского представителя в проблемном российском регионе, известный германский кавказовед Уве Хальбах констатировал: «Мы видим «выученные уроки» в плане отхода от одностороннего военного подхода, который демонстрировали «силовики» в решении большинства проблем российского «внутреннего зарубежья». Германия (и Европа в целом) должна активно поддерживать более квалифицированную стратегию России на Северном Кавказу, которая выходила бы за рамки инструментария «силовиков». Однако нам следует понимать как трудно такие подходы будут вырабатываться, и как неустойчива ситуация в регионе». Между тем, путь к президентскому указу от 19 января 2010 года начинался за полгода до этого. В этом плане мы можем объединить в рамках одного периода процессы, проходившие с июня 2009 года и в течение всего календарного 2010 года. Но до рассмотрения этого периода коротко рассмотрим те подходы, которые доминировали в российской внутренней политике в начале «нулевых».
В период двух президентских легислатур Владимира Путина о Северном Кавказе власти говорили часто и охотно. Однако этот разговор строился вокруг нескольких тем. Первая тема — Кавказ как площадка международного терроризма, на которой Россию испытывают на прочность. При этом в зависимости от политической конъюнктуры образы «международных террористов» менялись. Иногда в их облике вдруг проглядывали грузинские черты, иногда – афганские, а иногда вдруг становилась очевидной причастность «коварного Запада». Впрочем, роль Запада в северокавказских делах трактовалась двойственно. С одной стороны, в нем видели «естественного союзника», пострадавшего от происков «третьего мира», а с другой — непонятливого и докучливого партнера, пытающегося «навязать нам» какие-то неверные представления (или «двойные стандарты»). Вторая тема — стремительно стабилизирующийся Кавказ, образ, практически подмененный Чечней под мудрым водительством отца и сына Кадыровых. Попытки как-то разнообразить северокавказскую проблематику предпринимались. Самым ярким примером в этом ряду мы можем назвать выступления полпреда президента на Юге Дмитрия Козака (занимал этот пост в сентябре 2004 — сентябре 2007), который пытался акцентировать внимание и своего непосредственного начальства, и общественности на проблемах клановости, управленческой неэффективности региональных администраций (в особенности, в условиях бюджетной зависимости от федерального центра).
Однако внутренний дискурс, по крайней мере, до середины прошлого года, был вне фокуса внимания правящей элиты страны. Ситуация стала меняться с лета 2009 года, когда стали ощутимы несколько моментов. После такой пиар-акции, как отмена контртеррористической операции в Чечне, количество терактов в республике не уменьшилось. Более того, диверсионно-террористическая активность распространилась и на соседние республики Дагестан, Ингушетию и Кабардино-Балкарию. Летом 2009 года было совершено дерзкое покушение на президента Ингушетии Юнус-Бека Евкурова (которое на время вывело его из строя), а также убийство главы МВД крупнейшей северокавказской республики — Дагестана Адильгирея Магомедтагирова. Все это требовало какого-то внятного объяснения. Дальше было уже просто невозможно пробавляться рассказами про стремительную стабилизацию региона, которому «кое-кто порой мешает».
Неким поворотным пунктом от «внешней» истории к истории «внутренней» стало выступление Дмитрия Медведева 9 июня 2009 года в Махачкале. В ходе него президент РФ заявил о «системных проблемах», существующих в северокавказском регионе. Фактически впервые после 90-х власть устами первого лица в государстве заявила, что причиной социально-политической турбулентности на российском Кавказе является не внешнее воздействие, а проблемы внутреннего порядка (коррупция, безработица, бедность населения). Все эти прозрения, однако, не подвигли ни президента, ни премьера к пониманию других не менее важных фактов. В частности, оба члена тандема продолжили разговоры о борьбе с «бандитами» и с «ОПГ», как будто бы нынешние проблемы Кавказа вполне сопоставимы с ситуацией в каком-нибудь Гарлеме или Бронксе 80-х годов прошлого века. Не получилось и честного разговора о провалах в управлении Северным Кавказом. Все промахи и провалы были свалены на региональную и местную власть, федеральная же была выведена из-под шквального огня критики. Отсюда и экзотические идеи вроде введения особой юрисдикции по делам, связанным с терроризмом. Но, как бы то ни было, в своем прошлогоднем президентском Послании Медведев назвал Северный Кавказ главной проблемой российской внутренней политики. Тогда же была озвучена другая идея – создания новой бюрократической структуры, наделенной доверием тандема и ответственной за «наведение порядка» на Северном Кавказе.
В итоге 19 января 2010 года произошло явление Александра Хлопонина Кавказу. С одной стороны, это выглядело как новация. За самый нестабильный регион страны стал отвечать не силовик, а менеджер, прошедший школу «Норильского никеля» и губернаторства на Таймыре и в Красноярске. О Северном Кавказе впервые столь часто стали говорить с использованием другого словаря. Помимо привычных «террорист», «экстремист» в СМИ замелькали упоминания о «кластерах», «инвестициях», «инновациях». С другой стороны, ни к какой модернизации назначение Хлопонина отношения не имело. Типично кулуарное выдвижение человека, не имеющего соответствующего опыта. И по соображениям внутрибюрократической логики, а не в соответстии с насущными национальными интересами. Добавим к этому и весьма ограниченный «функционал» нового «главного по Кавказу». Хлопонина в полном смысле этого слова «бросили на хозяйство», не дав ему соответствующих политических полномочий. А какие же, в самом деле, инвестиции/инновации в условиях, которые напоминают военные? В итоге получилось не как лучше, а как всегда. Значимым сюжетом была признана экономика и социальная сфера. На развитие этих сегментов Кремль и Белый дом призвали направить все силы, в то время как политическая тематика (религиозные отношения, межэтническая конфликтность) осталась по-прежнему табуированной. Она фактически рассматривается только как «надстройка», производная от социально-экономического базиса. Таким образом, сама власть поставила себя в жесткие рамки. Вместо выработки масштабной стратегии развития Кавказа она ограничилась социально-экономической стороной. Спору нет, сферой важной, но в сегодняшних условиях политической нестабильности не играющей определяющей роли.
Что же в итоге? Сказано немало правильных слов. И о необходимости научного осмысления северокавказской политики, и о повышении качества работы «силовиков, и об организации внутренней миграции трудоизбыточного населения. Но при отсутствии политических рычагов работа полпреда постепенно стала напоминать раболту дореволюционного земства. Вроде бы и нужный институт, да непонятно, как его оптимально использовать. Повторимся, что в первую очередь — это не столько вина, сколько беда Хлопонина, который так и не получил весомые политические полномочия. Без них же самое лучшее, что смогли сделать для экономики региона- это составить далекие от реальности предложения, собранные под одной обложкой «Стратегии-2025». Похожей то ли на научно-фантастическое произведение, то ли на «Продовольственную программу» брежневской эпохи.
С одной стороны, нельзя сказать, чтобы 2010 год открыл какие-то принципиально новые угрозы, которые бы исходили из Северокавказского региона. Рост политического насилия под исламистскими знаменами начался намного раньше. «Обновленный» этнический национализм (особенно в западной части российского Кавказа) также заявил о себе несколько лет назад. Но с другой стороны, расширение террористической активности (особенно через год после отмены режима КТО в Чечне) неприятно впечатляло в течение всех 12 месяцев уходящего года. Терроризм снова пришел в российскую столицу. Взрывы в московском метро 29 марта 2010 года поставили много жестких вопросов. И не только в плане безопасности. В каком-то смысле они стали тревожным звоночком перед трагедией 11 декабря. На первый взгляд, между этими событиями нет прямой взаимосвязи. Однако при более глубоком рассмотрении оказалось, что общественное мнение крупных российских городов было шокировано взрывами в столичной подземке, но довольно вяло (если не сказать, пассивно) реагировало на трагические инциденты в Кизляре, Владикавказе, Нальчике. О Нальчике, кстати сказать, необходимо более подробно поговорить. В Кабардино-Балкарии, имевшей в 90е годы репутацию северокавказской «спящей красавицы», в 2010 году значительно выросло количество терактов. В этом контексте можно вспомнить первомайский взрыв на ипподроме, а также атаку Баксанской ГЭС (21 июля), которая стала первой атакой большого «техногенного объекта». Только за 2 первых летних месяца в республике прогремело 17 взрывов. В июне 2010 года президент КБР Арсен Каноков дал добро на ввод смешанного контингента по борьбе с экстремизмом в республику, что в свою очередь стало реакцией на рост диверсионно-террористической активности, все больше стирающей грани между восточной (нестабильной) и западной (относительно мирной) частью Северного Кавказа.
2010 год также показал (и не только в Кабардино-Балкарии), что ликвидация знаковых персонажей джихадистского подполья не приносит мира в регион. В уходящем году были ликвидированы такие печально известные лидеры северокавказского терроризма, как Анзор Астемиров (был уничтожен 24 марта), Саид Бурятский (2 марта), Магомедали Вагабов (21 августа). За каждым из них тянулся кровавый след, начиная от атаки на столицу КБР в октябре 2005 года, прошлогодними акциями против РОВД в Назрани, и заканчивая взрывами в московской подземке. Однако точечные «ликвидации» без комплексного изменения среды, порождающей новых «амиров» и новых «шахидов» не стала эффективным средством. Место Анзора Астемирова, ставшее «вакатным» быстро занял Аскер Джаппуев, и как говорится, началась старая песня по новому. Впрочем, в 2010 году мы увидели и иные подходы. Так 9 июня был захвачен в ходе операции Али Тазиев (известный также, как «Магас»), подозреваемый в нападении на Ингушетию (июнь 2004 года) и террористической атаке на среднюю школу в Беслане (сентябрь того же года). Между тем, подобного рода захваты (а также разбирательства этих дел) не стали (по крайней мере, пока) мощным идеологическим оружием против боевиков и их лидеров.
К сожалению, ни государство, ни общество не смогло грамотно осмыслить характер террористической угрозы. Повторение фраз о «бандитах», «чеченских сепаратистах» (это при том, что в 2010 году Чечня опустилась на четвертое место в своеобразном террористическом соревновании) отодвинули от нас понимание того политического вызова, который был брошен российским гражданам северокавказскими джихадистами.
И здесь мы подходим к принципиально важному тезису. В 2010 году Северный Кавказ, как никогда ранее, стал общероссийской проблемой. Декабрьские события в российской столице актуализировали вопрос о том, готово ли этническое большинство сосуществовать и развиваться с этническими меньшинствами в рамках одного российского гражданско-политического проекта. К сожалению, мы не увидели в действиях российских властей грамотных политических и управленческих решений. С одной стороны всплеск движения, использующего лозунги русского этнического национализма, центр попытался использовать для своих предвыборных целей. Как иначе объяснить двусмысленные жесты премьера Путина (встреча с фанатами, посещение могилы погибшего Егора Свиридова, а также его заявление о необходимости регистрации для приезжих в крупных российских городах)? Между тем, отказ от либерализации передвижения граждан внутри страны, создание фактически внутренних границ чревато не только апартеидом и укреплением экстремистских настроений, как внутри русской, так и кавказской «улицы». Оно чревато окончательной демодернизацией России, ибо отсутствие нормально работающего рынка рабочей силы создает препятствия для «думающей экономики» (о чем так красочно говорил в свое время Дмитрий Медведев).
Оглядываясь назад, мы можем сегодня увидеть несколько сценариев для Северного Кавказа. Несмотря на отмеченный выше внушительный набор проблем, у Москвы есть определенные предпосылки для благоприятного развития. К позитивным факторам для Москвы относится отсутствие мощных этносепаратистских очагов. На сегодняшний день даже сторонники территориальных переделов на Северном Кавказе (адыгские организации) апеллируют к Москве и готовы действовать в рамках российского государственного права. Нынешняя нестабильная ситуация в Ингушетии или Дагестане также не может идентифицироваться как проявления сепаратизма. И даже признавая высокий уровень насилия на Северном Кавказе, равно как и столь же высокий уровень недовольства властью, следует отметить следующее. За этим недовольством, как правило, нет четкой и структурированной идеологии. Даже в случае манифестаций лозунгов радикального исламизма идейно-политическая мотивация не всегда очевидна. Массы людей уходят в леса и в горы не потому, что имеют свое мнение о священном Коране, отличное от официальной позиции Духовного управления мусульман. Самим фактом этого ухода они выражают протест против коррупции и произвола властей, беспредела правоохранительных структур. Но к идеологии это не имеет отношения, а такой, если угодно, «бытовой протест» можно купировать адекватными действиями властей. Таким образом, совокупность объективных обстоятельств (усталость от насилия, стремление к стабильности) и субъективных действий (учет общественного мнения, организация диалога между властями и обществом) может позволить Москве в ближайшее время минимизировать политические риски в регионе. Конечно, речь не идет о тотальном переломе. Но при наличии воли маленький позитив возможен.
Однако и для неблагоприятных сценариев есть, увы, немало оснований. Во-первых, рост радикального исламизма. В условиях общероссийского социал-дарвинизма, приобретающего на Кавказе гипертрофированные черты, исламский эгалитаризм вне всякого внешнего содействия оказывается востребованным. Особенно на фоне коррупции региональной и федеральной власти, а также отсутствия внимания к повседневным проблемам местных жителей. Продолжение же нынешней политики Кремля (управление на расстоянии без полноценной интеграции региона) ведет, во-первых, к региональному обособлению и замкнутости, а во-вторых, к укреплению экстремистского направления протестного движения. Если дагестанские коммунисты и «яблочники», ингушские правозащитники или умеренные националисты со всего Кавказа действовали против власти в рамках российского закона и сообразуясь с общероссийской правовой и политической логикой, то радикальные исламисты отрицают саму эту логику. Возникает замкнутый круг. Стараниями лояльных республиканских элит светская оппозиция серьезным образом подорвана и деморализована. Но на смену этой оппозиции приходит исламистский протест, у которого есть демографический ресурс (среди лидеров этого протеста и его идеологов много молодых), драйв и уверенность в собственной правоте, чего нет у официальной власти.
В этой связи самым опасным сценарием для Москвы станет тот, когда региональные власти — в борьбе за сохранение доходных мест и даже опасаясь за свою физическую безопасность — начнут перехватывать инициативу низов, то есть вводить в свою практику элементы радикального подхода к исламу, откровенный популизм, возможно, националистические лозунги. В этом случае мы можем стать свидетелями повторения ситуации начала 1990-х гг., когда искушенные номенклатурщики пытались с разной степенью успеха (но в целом удачно, за исключением разве что Чечни) решить проблему заимствования и приватизации лозунгов «неформалов». Но в этой ситуации и новые радикалы, которые находятся у регионального кормила, перестанут быть для Москвы «своими». Ведь им придется добиваться легитимации через критику Кремля и его «колониальной политики» в той или иной форме.
Таким образом, «коридор возможностей» для российской политики на Северном Кавказе крайне узок. 2010 год показал: точечных изменений вне общей трансформации всей политической системы страны недостаточно. Но это уже тема отдельного разговора. Сможет ли РФ в отличие от СССР пройти между сциллой «горбачевщины» и харибдой псевдопатриотического «усиления»?
источник
Caucasus Times