Самое трудное – писать о том, чего нет. В данном случае о евразийской идентичности. Евразия есть, евразийство наличествует, а вот евразийской идентичности нет. Не сложилась. Российский аналитик Тимофей Бордачев пишет, что «культурная составляющая евразийства должна появиться несколько позже и стать результатом политической и экономической интеграции, а не предшествовать ей». Кто ж спорит! Вот только когда и где, кого и с кем эта интеграция состоится полноценно? Да и состоится ли она? Времени и сил, а главное – денег на интеграцию уже потрачено и еще будет потрачено немерено. На ее культурную составляющую необходимо еще больше – поколения. На этническое, национальное самосознание столетия уходят, а на евразийское… Как-то встретил замечание о «ценностной неопределенности евразийства». Метко сказано!
А кто эту евразийскую идентичность усвоит? Япония? Индия? Китай? Тем более что никто толком не понимает, что это такое. Есть, конечно, замечательные ученые, которые на что-то надеются. Например, замечательный китаист профессор Владимир Малявин (мы с ним в 1969 году вместе в стройотряде были), но сам-то он преподает в Тамканском университете, что на острове Тайвань, а это уж не совсем Евразия.
Спросите кого-нибудь в Москве, Казани, Иркутске, Грозном: ты евразиец? И послушайте, что респондент вам ответит. Я в России встречал и русских, и сибиряков, и европейцев, и татар, даже лиц кавказской и еврейской национальностей, но чтобы кто-то с ходу сознался в евразийстве…
Существует ли евразийская культура, музыка, живопись? Назовите евразийских писателей, кроме обруганных, но все же изданных при советской власти Олжаса Сулейменова и Льва Гумилева. Отдадим должное им обоим: в отличие от нынешних прагматиков и конъюнктурщиков они были искренними евразийцами. С ними можно не соглашаться, но их нельзя не уважать.
Есть ли евразийское качество? Существует евроремонт, а вот как насчет евразиеремонта? Конечно, можно считать ремонт таковым, когда его творят мигранты из Центральной Азии. Шутки шутками, но тот же ремонт – это реализация нашей бытовой идентичности. И здесь все хотят быть европейцами.
Евразия – географическое место, гиперматерик, который основатель евразийства Хэлфорд Макиндер (1861–1947) в самом начале прошлого века определил как «мировой остров» (куда наряду с Европой и Азией он поместил еще и Африку), «сердце земли». Далее он писал про «осевой ареал», «ось истории», которая пришлась на Россию. Рассуждал Макиндер и о романо-германском и греко-византийском сознании.
Еще до него невзначай обозначилось что-то вроде русского протоевразийства, у истоков которого стояли славянофилы – отец и сын Аксаковы, Алексей Хомяков. В связи с этим евразийством упоминаются также Николай Гоголь и Федор Достоевский (последнему приписывают предъевразийство). Не забывают Константина Леонтьева и панслависта Николая Данилевского. Но, думается, евразийство к славянофильству – тем более к панславизму – притянуто за уши.
В широком общественном сознании России евразийство стремилось к нулю. В русской литературе само это слово практически не встречалось. Зато и Антон Чехов, и Максим Горький, и Иван Бунин проклинали азиатчину и мечтали о европеизации. Европа и Азия в их представлении были несовместимыми.
Всплеск евразийства пришелся на 1920–1930-е годы, он связан с именами Николая Трубецкого, в 1920 году написавшего брошюру «Европа и человечество», Петра Савицкого – автора статьи «Европа и Евразия», Георгия Вернадского с его «Древней Русью» и Дмитрия Святополк-Мирского… Все мигранты, все скучали по России, пытались найти ее и свое собственное место на новой карте, в новом мировом раскладе. И все находили это место исключительным!
Порой кажется, что интерес к евразийству произошел от безысходности. Бежавшая и высланная из советской России интеллигенция со страхом размышляла о будущем своей родины, евразийство выглядело неким выходом из тупика, способом сохранения российского величия. Большинство полагало СССР временным этапом, меньшинство надеялось на его позитивную евразийскую эволюцию.
Советский Союз уцелел, более того, оказался на геополитической карте на месте империи. Мигрантское евразийство не могло не размежеваться. В 1928–1929 годах произошел так называемый кламарский евразийский раскол, в значительной степени спровоцированный Государственным политическим управлением (ГПУ). (Этой истории посвящен вышедший в СССР в 1968 году увлекательный шпионский сериал «Операция «Трест».) Одни, в частности Святополк-Мирский, видели на месте «оси истории» Советский Союз, другие с этим резко не соглашались. Большинство осталось на позициях «старого евразийства», меньшинство сочло, что СССР полностью вписывается в евразийскую доктрину и его надо поддержать. Сложилось левое крыло, в котором евразийство сочеталось с марксизмом.
Мигрантское евразийство оказалось тупиковым. Игра ума – не более. Хорошо рассуждать о евразийстве, сидя в Европе в эмиграции. Правда, вскоре оказалось, что и это опасно. В 1932 году левый евразиец Дмитрий Петрович Святополк-Мирский вернулся в СССР, в 1939-м его расстреляли по обвинению в шпионаже. Петр Савицкий после освобождения Советской армией Праги был арестован и отправлен в лагерь, где просидел 10 лет. Чем не потрафили тогдашним советским идеологам евразийцы?
Евразийство сошло на нет. Казалось, навсегда.
134-5-2.jpg
ЕАЭС является инструментом поддержания
влияния России. Фото с сайта www.kremlin.ru
Вернулось оно со Львом Николаевичем Гумилевым (1912–1992), разрабатывавшим пассионарную теорию этногенеза. Его евразийство в отличие от классического было не политизированным, а преимущественно этнокультурным. Он делал упор на русско-тюрко-монгольский синтез, если хотите братство, и даже доказывал, что Русь есть продолжение Орды, о чем написал в «Древней Руси и Великой степи» и увлекательной для чтения «От Руси к России» (благодаря последней он получил широкую известность).
Очень многие ученые были не согласны с его взглядами, даже появился термин «гумилевщина». Его полагали не столько ученым, сколько литератором. Но в любом случае Лев Гумилев был пусть и своеобразным, но честным евразийцем. Вот про него можно сказать, что он обладал евразийской идентичностью (в его собственном понимании). И уж точно он никогда не был конъюнктурщиком. В отличие от нынешних неоевразийцев.
Откуда эти нынешние «нео» появились? Каков их генезис? А пришли они из постсоветской политической конъюнктуры. Безусловно, они изучили Макиндера, начитались мигрантских источников. Но не это главное. Главное в том, что нынешнее евразийство насквозь политизировано и носит инструментальный характер. В российском политическом истеблишменте евразийцами себя считают почти все, включая коммунистов, которым собственно коммунистической идеологии ныне явно недостаточно. Как говорил один персонаж солженицынского «В круге первом», большевики «беззастенчиво приспосабливаются к моменту, что понадобься нынче провести еще одно повальное Крещение Руси – они бы тут же откопали соответствующие указания у Маркса, увязали бы и с атеизмом, и с интернационализмом». А прицепиться к неоевразийству им сам бог велел.
В чем удобство неоевразийства для нынешних кремлевских политиков? В том, что оно четко вписывается в их идеологию. Во-первых, оно носит антивестернистский характер. А во-вторых, в нем содержится старая добрая идея о России как об оси истории, вокруг которой должны сплотиться руины бывшего СССР. Десяток лет тому назад с большой натяжкой, но все же можно было помечтать, что этот евразийский костяк составит Содружество Независимых Государств.
Именно так полагал главный отечественный неоевразиец Александр Дугин, выступая за «воссоединение евразийских территорий под покровительством России как «Оси истории». Про «собирание империи», пусть и именуемой СНГ, говорить неприлично – оно не может не вызывать раздражение даже у членов Евразийского союза. То, что совсем недавно было утопией, теперь выглядит геополитической глупостью и оскорблением евразийской идеи. Эта интерпретация неоевразийства евразийскую идею разрушает. Тем более что это самое «собирание» легко трактуется как восстановление СССР. Здесь невольно вспоминается старый анекдот о том, почему развалился Советский Союз. А развалился он потому, что у Эстонии и Таджикистана не может быть общего флага. Тем более не могло быть у них близкой идентичности. Следы схожей идентичности с трудом обнаруживаются даже у варяга с греком (хотя и тот и другой – европейцы), но только не у туркмена и белоруса, хотя оба записываются по ведомству евразийства. Общая у них только память о советском прошлом, да и та неумолимо стирается.
В 1980-е официальная идеология не уставала повторять о возникновении новой общности, именуемой советским человеком. Создание такового человека всячески форсировалось властью. Но даже то, что удалось слепить, рассыпалось достаточно быстро, как только появились постсоветские государственные границы. А евразийская идентичность куда сложнее советской.
Теоретически она – эклектический симбиоз традиций, религий, культур. У конфуцианства нет ничего общего с православием, а у буддизма с исламом. Китайцы пишут иероглифами, арабы – вязью, евразийского алфавита не существует. Чем можно скрепить евразийскую идентичность – неясно. Одной только географии недостаточно.
Расположенные на материке страны жили, живут и будут жить, руководствуясь исключительно своими национальными и никакими иными интересами. Олжас Сулейменов говорит о возникновении в Евразии «новых заборов». Евразия не является общим пространством ни в политическом, ни в экономическом отношении. В глобальных политических прогнозах субъектность Евразии серьезными аналитиками не прописывается. Нет ее, этой субъектности. (Порой кажется, что за небольшим исключением евразийством на Западе занимаются преимущественно самолюбивые аспиранты, которые с удовольствием читают книги Дугина, делая себе на них научную карьеру.)
Да, есть несколько международных организаций, работающих – кто более, кто менее успешно – в пределах Евразии. В некоторых присутствует некая евразийская идеология. Есть даже Евразийский экономический союз, который является главным проводником российской политики на постсоветском пространстве. В Москве постоянно говорят про ЕАЭС как прежде всего про экономическую организацию, однако все прекрасно понимают ее политический характер. Отрицать это смешно. ЕАЭС можно считать своего рода практическим евразийством, причем в самом широком смысле слова, в том числе инструментом поддержания влияния России, которая претендует на статус мировой державы. Другой институт – Организация Договора о коллективной безопасности (ОДКБ). Но в ней евразийский акцент звучит глуше. Что касается Шанхайской организации сотрудничества (ШОС), то здесь евразийский мотив чисто условен.
Британский политолог Грэм Смит пишет: «As long as Russia desires to be a great power it must remain a Eurasian power». А еще мне где-то попалось и такое определение евразийства: «Русское философско-политическое движение, выступающее за отказ от европейской интеграции в пользу интеграции со странами Центральной Азии». Однако российские интеграционные проекты продвигаются с трудом. Взаимные от них выгоды не столь значительны, как того хочется Москве, периодически возникают сомнения в их эффективности, не говоря уже о проблемах в двусторонних государственных отношениях. Конкурентоспособность этих объединений еще требуется доказать, особенно с учетом активности Китая, интереса центральноазиатских и белорусских евразийцев к налаживанию связей с Западом.
Бывший министр иностранных дел Кыргызстана Мурат Иманалиев, рассуждая о месте Центральной Азии, пишет, что «узкое (если хотите, постсоветское евразийское) толкование, наверняка будет поддерживаться Россией, и не только в силу ностальгического фактора. Такой подход со всех точек зрения устроил бы постсоветские государства, правда, не все». Спустя почти 20 лет геополитическая идея евразийства становится условной и маргинальной. Она устраивает не более чем три государства – Казахстан, Россию и Кыргызстан. В Белоруссии и Армении евразийство воспринимается искусственным и даже навязанным.
Классическое российское евразийство отождествляется с понятием «Незапад». Однако, с другой стороны, особой враждебности к Западу не было, в том числе и у Гумилева. Зато эта враждебность ясно прочитывается у неоевразийцев и тех, кто с ними солидарен. Последнее обстоятельство является отражением официального идеологического и политического дискурса, в который неоевразийство встроено, что неоевразийцам крайне удобно. В рамках официоза они себя чувствуют особенно комфортно.
В контексте этого официоза Россия – «Незапад». Но ведь без европейской составляющей нет и Евразии. Если отстраниться от Европы, то правильнее называть ее «Росазийство». Россияне не склонны отказываться от европринадлежности. Хотя антизападничество под воздействием телепропаганды в них может и присутствовать, но зачеркивать в себе европейца – ни-ни.
Нынешнее российское неоевразийство оправдывает изоляционизм России, который творцы российской внешней политики, во-первых, не признают, а во-вторых, де-факто оправдывают. Такой вот получается парадокс. Ни в одной стране Евразийского материка последовательного антизападничества нет и быть не может. Свидетельств тому великое множество. И будем говорить честно: платить за антивестернизм, равно как и за российский вариант евразийства, Россия не может – денег нет.
В 2002 году вдруг возникла «Евразийская партия России», создание которой инициировали мусульманские политики. При этом особую активность проявили депутат, глава влиятельного в то время Исламского культурного центра Абдул-Вахед Ниязов и председатель Центрального духовного управления мусульман Талгат Таджутдин. Идейная основа этой партии состояла в общности славяно-православной и мусульманской традиций. Однако ее реальной целью было продвижение лояльных власти мусульманских политиков. В Кремле к «Евразийской партии России» отнеслись благосклонно, но равнодушно, не обрела она заметной популярности и авторитета и среди рядовых мусульман. На постсоветском пространстве она осталась незамеченной. Успехов партия не добилась и скромно просуществовала на политической сцене очень непродолжительный срок. Все это свидетельствовало о маргинальности евразийства и его проводников, о скептическом отношении к ним в обществе.
Президент Казахстана Нурсултан Назарбаев говорит, что «евразийская идея реально синтезирует в казахстанце лучшие качества азиата и европейца». Не буду полемизировать с этим политиком, который, окажись он в начале 1990-х главой советского правительства, мог бы повлиять на ход советской-постсоветской, а значит, и глобальной истории. Но все же. Есть противоречивость евразийства в индивидуальном сознании, в идентичности, которая состоит в том, что образованные современные евразийцы тяготеют, тянутся к Европе. Европейский вектор для них предпочтительнее. Интересно, рискнет ли Владимир Путин сказать, что оптимальное евразийство синтезирует такие же качества в русском, татарине или, например, чеченце?
Вот национальная идентичность – это реальность. Реальность эта – будь то российская, казахстанская, киргизская, белорусская, – хотя и не без трудностей, но формируется. Рано или поздно она состоится. Без национальной самоидентификации государства не построить. И только определив эту национальную идентичность, можно рассуждать – принимать или отторгать идентичность евразийскую. А пока что последняя выглядит суррогатом, даже утопией, что бы ни говорили о ней политики и неоевразийцы. Потому и трудно обо всем этом писать.
5.07.2018
Об авторе: Алексей Всеволодович Малашенко – доктор исторических наук, руководитель научных исследований института «Диалог цивилизаций».
| Источник — независимая газета |