Две реальности Ирана

Ставший привычным маршрут из международного аэропорта Мешхеда в расположенный недалеко от потрясающего красотой и уютом городского парка Кух Санги отель каждый раз преподносит что-то новое.

В мэрии города такое впечатление, что работают люди, которые каждый день думают о том, каким бы еще ярким штрихом украсить широкие бульвары, многочисленные городские парки и фасады домов. Граффити, до которого иранцы большие охотники, национальные флаги и портреты — Верховного лидера Али Хаменеи и основателя Исламской республики великого аятоллы Хомейни, портреты шахидов, погибших в ирано-иракской войне 1981-1988, рекламные баннеры и растяжки – все это под ярким солнцем сливается в общий яркий фон и, оттеняемый зеленью насаждений, создает впечатление праздника.

Если Кум – это, образно выражаясь, мозг шиизма, центр религиозной мысли, то Мешхед, где расположена гробница Имама Резы, восьмого шиитского имама, убитого сыном знакомого нам по сказкам «Тысячи и одной ночи» Харуна аль-Рашида – его сердце. 10-15 миллионов паломников к этой святыне, ставшей центром огромного мавзолейного комплекса, приезжающих ежегодно, не только делают город религиозно-культурным центром, но и служат надежным фундаментом его благосостояния, совсем как в средние века, когда Мешхед был перекрестком Великого шелкового пути.

Казалось бы, что даже если каждый турист или паломник за несколько дней оставляет в магазинах и отелях города минимум по 200 долларов – сумма для Ирана, с его низкими ценами, вполне солидная – то ни у местных бизнесменов, ни у городского бюджета не должно быть оснований для беспокойства. В Иране, особенно у людей старшего и среднего возраста, напрочь отсутствуют культ вещизма, преклонение перед «брендом», стремление подчеркнуть свой статус лишней парой туфлей, штанами престижной марки или навороченным гаджетом со множеством технологичных, но большей частью неиспользуемых приложений. Подобный аскетизм — не исключающий, впрочем, стремления к удобной одежде, хорошей машине и качественным продуктам – оказался вполне эффективным противоядием против калечащих санкций.

Низкие цены на повседневные продукты питания (по основным позициям – овощи, крупы, рис, фрукты — в три-четыре раза ниже чем в России, мясо дешевле в полтора-два раза) и потребительские товары местного производства, дешевый бензин, пусть и ограниченный лимитом в 40-60 литров в месяц (сверх него приходится покупать уже дороже почти в два раза), относительно недорогое жилье (четырехкомнатная квартира в приличном районе Мешхеда стоит в кредит около 70 тысяч долларов, аренда для семьи обойдется в 150-200 долларов в месяц), хороший социальный пакет – все это позволяло иранцам относиться к санкциям и всевозможным эмбарго без особого драматизма.

Сейчас ситуация изменилась, санкций вроде бы как уже и нет – а в общественной атмосфере все больше разливается пессимизм и тревога за будущее. Внешне это заметить трудно: вечерами в комплексе Кух Санги и многочисленных торговых центрах города полно народа, причем прогуливаться жители Мешхеда, как и остальные иранцы, что в парк, что за покупками предпочитают целыми семьями. Призывно горят огни витрин, в кафе-мороженых, кондитерских и ставших внезапно популярными пиццериях и бургерных официанты мечутся от столика к столику. Но вот если присмотреться…

Две реальности

Сегодня иранцы живут одновременно в двух реальностях. Одна – в официальных телеканалах и пропрезидентских газетах. В ней все достаточно оптимистично, жить с каждым днем становится все лучше, страна на пороге экономического бума, вот-вот в нее хлынут иностранные инвестиции и станет вообще хорошо. Есть, правда, отдельные недостатки, связанные с противодействием консерваторов, «тяжелым наследием президентского правления Ахмадинежада» и некоторыми проблемами на международной арене – но все это временные трудности.

Другая – это то, с чем иранцы сталкиваются ежедневно: падение реальных доходов, отмена дотаций, свертывание социальных программ и сокращение льгот. Возникает парадокс – кабинету Рухани удалось снизить инфляцию, чем нынешняя президентская администрация крайне гордится, но реальное благосостояние большинства населения Ирана постепенно снижается.

Решение одной из основных проблем – безработицы, особенно среди молодежи – за без малого три года президентского срока Рухани и его команды «реформаторов и прагматиков» не сдвинулось практически ни на шаг. Официальная статистика дает показатель почти в 30% безработных из категории до 30 лет, но и эта цифра не отражает серьезности ситуации. Типичной картиной для мелких лавочек и павильонов в торговых центрах является наличие трех, четырех, а то и пяти продавцов, большая часть которых в возрасте от 20-то до 30-ти. Это не от избытка покупателей, а из стремления помочь сыновьям, племянникам и прочим родственникам найти хоть какое-то занятие, пусть даже и за весьма символическую плату.

Подобная картина не только в торговле, но и в других отраслях, том же строительном секторе. Новостройки – визитная карточка Мешхеда, строят здесь много, но картина та же: пара специалистов и полдюжины подсобных рабочих в статусе «подай-принеси-жди, пока позовут». Если еще год назад низкооплачиваемая работа на тех же стройках была уделом мигрантов из Афганистана, то теперь ею занимаются и иранцы. Афганцев, впрочем, от этого меньше не стало, просто им сейчас приходится искать новые, еще более низкооплачиваемые ниши.

Кстати, скрытая безработица с ее хитрой изнанкой вроде частичной занятости, неполного рабочего дня и, соответственно, зарплат в половину, а то и в четверть от нормальной средней (от 320 до 500 долларов) играет злую шутку с реформаторами. Задуманная ими программа экономической либерализации требует гибкости и оперативности органов управления всех уровней, от министерств до местных муниципалитетов. А необходимость хоть как-то бороться с безработицей диктует создание дополнительных вакансий во всевозможных исполнительных и разрешительных органах власти.

В итоге бюрократический аппарат, и без того немалый, начинает еще больше разрастаться, сопровождая свое количественное увеличение вполне качественными проблемами – низкой эффективностью, необязательностью, волокитой, бумаготворчеством и, как пик развития, ростом коррупции. И хотя в деле бюрократизации всей страны иранские чиновники еще не достигли высот своих индийских коллег, но уверенно движутся к их уровню, сводя на нет потуги реформаторов и дополнительно осложняя жизнь населению страны.

Ко всем трудностям в экономике и социальной сфере, совокупность которых вполне уместно назвать «вялотекущим кризисом», хотя, разумеется, президентская администрация и поддерживающие ее круги такое определение напрочь отвергают, добавилась еще одна проблема – стремительно набирающее темп социальное расслоение. В Тегеране оно, разумеется, более заметно, особенно в районе местной «рублевки» — северной части столицы, где за высокими заборами вилл богачи уже начинают строить конюшни и мини-ипподромы для породистых скакунов. Но и в Мешхеде уже нет-нет, да и мелькнет совершенно чуждая этой провинции и местному населению роскошь – элитная марка внедорожника, подчеркнутая дороговизна одежды посетителей престижных ресторанов, высокомерное поведение в отношении нижестоящих со стороны управляющих местными отделениями тегеранских банков и компаний. Выглядит это пока чуждо и диковато. Как чуждо и диковато выглядит то, что было немыслимым в Мешхеде еще полгода назад – аккуратно одетые нищие, просящие немного на еду. Да, за время моей нынешней поездки они подходили всего три раза, но ведь полгода-год назад не подходил ни один.

Так, наверное, и должно выглядеть пересечение двух нынешних реальностей Ирана. Беспокоит только одно – не станет ли разрыв между ними непреодолимым, не уступит ли место сегодняшний дискомфорт при виде социального неравенства, напрочь противоречащего принципам Исламской революции, безразличию – такова, мол, цена либеральных реформ, и ничего тут не поделаешь.

Вопросы, звучащие все громче

Победа Рухани на президентских выборах 2013-го года была выбором уставшего общества. Уставшего от конфронтации с Западом, от лишений, вызванных санкциями, от постоянного пребывания в состоянии мобилизации, от негибкости консерваторов, не всегда адекватно оценивавших изменения в этом обществе и предпочитавших их игнорировать, загоняя проблемы внутрь.

Команда во главе с Рухани, а точнее – стоявший за ней клан «вечно второго» тяжеловеса иранской политики, Али Акбара Хашеми-Рафсанджани чутко уловили эту усталость и умело на ней сыграли. То, что они предложили Ирану, можно уместить в одно предложение: «Добьемся отмены санкций, восстановим отношения с Западом – и все проблемы исчезнут».

Сложнейшие вопросы дальнейшего развития Исламской республики, ее экономики, социальной сферы и общественных отношений были сведены к простому, более того – примитивному решению. И эта простота привлекла массы.

Восторг и эйфория, с которыми в Иране была встречена новость о подписании Венских соглашений, за год развеялись, уступив место откровенному недоумению. «В чем же заключается та «великая победа» иранской дипломатии в Вене, о которой нам твердит президент и его команда?» — спрашивают сегодня иранцы. – «Что она нам дала, кроме обещаний? И где тот экономический бум от снятия санкций, о котором твердят реформаторы?».

«Нет, бизнесу легче не стало», — откровенно говорил мне владелец крупного торгового комплекса, предприниматель из Мешхеда, с которым мы вместе летели в Иран из Эмиратов. – «Во всяком случае – никаких особо позитивных изменений не произошло. Ассортимент продаваемых товаров? Так у нас и раньше с этим проблем не было, на прилавках лежало почти все, что производится в мире. А много ли проку от того, что «почти всего» станет больше, если из-за снижения доходов у людей они не смогут это покупать?»

Как показали выборы в Меджлис, единственным по сути городом, который все еще пребывает в эйфории от обещаний Рухани, остается Тегеран. Что до Мешхеда и других городов, то недоумение уже сменяется критическими высказываниями в адрес Рухани и откровенным недовольством курсом находящихся у власти реформаторов.

В отличие от столицы здесь гораздо быстрее поняли две очевидные вещи. Во-первых, декларируемое «устранение конфронтации с Западом» выгодно только узкому кругу крупных иранских бизнесменов, и только они, в конечном итоге, получат прибыль от этого процесса. Во-вторых, та «либерализация», на необходимости которой настаивают реформаторы, будет реализована в интересах все того же крупного частного капитала. И суть нападок на принципалистов (они же — консерваторы) нынешней президентской администрации и близких к ней политических и бизнес-кругов заключается не в том, чтобы действительно модернизировать экономику и общественные отношения, а в том, чтобы вывести из-под контроля государства и передать в частные руки наиболее прибыльные отрасли – от авиакомпаний до нефтепереработки.

Частному иранскому капиталу нужны нормальные отношения с Западом, пусть и ценой некоторых уступок – именно поэтому он всячески поддерживает усилия Роухани и его команды в этом направлении. Все остальное его мало интересует и именно поэтому президентская администрация достаточно безразлична к острейшим проблемам: безработице, «утечке мозгов» (ежегодно из Ирана на работу в другие страны уезжает от 100 до 150 тысяч человек с высшим образованием), сокращению доходов.

Сегодняшние либерально-монетаристские подходы реформаторов к сложнейшим проблемам Исламской республики до боли знакомы всем, кто пережил постсоветские преобразования – свертывание программы доступного жилья, сокращение расходов на социальную сферу, отмена льгот и так далее. Если это главный итог отмены санкций, то иранцам есть от чего впасть в недоумение и всерьез задуматься о будущем. О том, например, стоит ли ожидать прихода в страну западного капитала. Или о том, как реформаторы пытаются изменить внешнюю политику. Впрочем, это тема уже отдельного разговора.