Сергей Маркедонов: Что бы ни говорили «профессиональные оптимисты» по поводу исчезновения сфер влияния и наступлении «политики XXI века», фактор силы в разрешении гражданских, межконфессиональных и этнополитических конфликтов никуда не делся.
Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета
Инцидент с российским бомбардировщиком, сбитым турецкими ВВС, всего за несколько часов радикально изменил двусторонние отношения Москвы и Анкары. Существуют ли варианты, при которых возможно нахождение взаимоприемлемого компромисса между сторонами?Или страны уже прошли некую «точку невозврата» и впереди нас ожидает только конфронтация?
Российско-турецкие отношения – это уравнение со многими переменными. И перед тем, как приступать к его решению, следует понять, почему предыдущие попытки найти правильный ответ оказались неудачными. Ведь ноябрьская трагедия не открыла каких-то сверхновых проблем между Москвой и Анкарой. Она лишь подчеркнула те сюжеты, которые ранее считались либо второстепенными, либо незначительными.
Во-первых, нынешний кризис в российско-турецких отношениях в очередной раз продемонстрировал, что даже растущие экономические связи при имеющихся внешнеполитических расхождениях не гарантируют переход количества проектов и контрактов в качественное стратегическое взаимодействие. Ранее эта истина доказывалась на примере сотрудничества России со странами Балтии, Германией, Европейским союзом в целом. Теперь пришел черед Турции.
До последнего момента эта страна была крупным партнером России, занимавшим шестое место с товарооборотом 31,6 миллиардов долларов по итогам 2014 года. Но при этом практически по всем ключевым политическим сюжетам, имеющим особое значение как для Москвы, так и для Анкары, у сторон были разночтения. Так было в ситуации по Сирии, Крыму, Нагорному Карабаху. Своя специфика в политике Турции на абхазском направлении. Известный турецкий эксперт, профессор Мустафа Айдын называл эту ситуацию «парадоксальным партнерством», а его коллега Бюлент Араз – «соревновательным».
Во-вторых, антизападная риторика и критика США и стран ЕС, которой было в избытке в выступлениях Эрдогана и его соратников по Партии справедливости и развития, не может быть надежным гарантом того, что тот, кто ее использует, будет непременно эффективным стратегическим союзником России. Любая риторика не может быть самоцелью, она важна лишь в увязке с другими проблемами. И отсюда следует в-третьих.
Что бы ни говорили «профессиональные оптимисты» по поводу исчезновения сфер влияния и наступлении «политики XXI века», фактор силы в разрешении гражданских, межконфессиональных и этнополитических конфликтов никуда не делся.
Причины российского вмешательства в сирийский кризис еще получат свое системное академическое изучение, не подверженное эмоциям текущего момента. Однако уже сейчас видно наличие в нем постсоветской доминанты. Еще с осени прошлого года на российском Северном Кавказе появились группы джихадистов, которые продекларировали свою верность «Исламскому государству». И сегодня мы получаем немало сообщений информационных лент о контртеррористических мероприятиях на территориях Дагестана, Кабардино-Балкарии, в ходе которых ликвидируются боевики, связанные с этой структурой. Среди тех, кто воюет в Сирии, есть и граждане РФ, и выходцы из соседних с Россией стран (Грузии, Азербайджана, республик Средней Азии). Таким образом, в действиях Москвы видно стремление нанести превентивные удары по противникам, предотвратив коллапс государственности как таковой на Ближнем Востоке и распространение джихадистской угрозы в направлении постсоветского пространства в целом и России в частности.
Но, пробив ближневосточный потолок и выйдя на защиту сферы российских особых интересов за пределами постсоветского пространства, Москва со всей неизбежностью должна была вступить на поле, которое считают своим другие игроки, начиная от Саудовской Аравии и Катара и заканчивая Ираном и Турцией.
У Анкары на сирийском направлении были свои приоритеты, не совпадавшие с подходами и оценками Москвы. И расхождения между странами были озвучены отнюдь не в 2015 году.
Фактически у сторон была разная геополитическая оптика. Если Москва рассматривала в качестве главной своей мишени «Исламское государство», «Фронт ан-Нусру» и другие джихадистские структуры, видя в президенте Асаде легитимного главу Сирии, то Анкара делала ставку на успех «арабской весны» и перекройку Ближнего Востока по своим лекалам. И в этих планах не было места для Башара Асада, а главными угрозами виделись курдские движения (не только в Сирии, но и в соседних странах), призрак независимого Курдистана и «алавитский режим».
Особая статья – поддержка Турцией тюркских народов Ближнего Востока. В контексте нынешней российско-турецкой истории речь идет о сирийских туркоманах (туркменах). Между тем, данный вопрос, как и нагорно-карабахский конфликт, и азербайджанское направление внешней политики Анкары является и сюжетом внутренней повестки. Турция не первый год позиционирует себя, как защитница «тюркского мира», что приводило даже к обмену публичными дипломатическими уколами между ней и Китаем из-за проблемы уйгуров в Синьцзяне.
Но, признавая ответственность Анкары за нынешний всплеск конфронтации, не стоит игнорировать и тот факт, что, в отличие от саудовского и израильского фактора, турецкое направление не было должным образом проработано еще до начала военного вмешательства в сирийский конфликт и в первые месяцы после него. Речь, прежде всего, об уточнениях сфер интересов, контроля и минимизации последствий от потенциальных конфликтов.
Москва полагала, что стратегический уровень двустороннего взаимодействия оградит страны от инцидентов, подобных случившейся трагедии. Увы, этого не произошло.Что тут сыграло решающую роль, личные амбиции Реджепа Эрдогана, соображения пиара, внутренней политики (поскольку в турецком истеблишменте присутствуют и свои «ястребы», требующие большей активности на Ближнем Востоке) – вторичный вопрос. Конфронтация –уже случившийся факт.
Но признание этого не означает, что ухудшение двусторонних отношений Турции и России – это раз и навсегда данная реальность.
Прежде всего потому, что обе страны уже переживали периоды, когда отношения скатывались не просто к нулевой, а к отрицательной отметке. Так было в 1990-х годах во время первой чеченской кампании. Однако к началу 2000-х этот негативный тренд удалось переломить.
И сегодня, действуя жестко там, где этого требуют обстоятельства, не следует делать из жесткости некий фетиш. Не в последнюю очередь потому, что в самой Турции присутствуют разные политические силы, в том числе не заинтересованные в радикальном сдвиге от идеалов светского государства к разным версиям исламизма (пускай и в условно «умеренно варианте»). Не говоря уже об уязвимости самой страны от «Исламского государства», готового к конфронтации не то что с Эрдоганом, а с Саудовской Аравией, афганскими талибами и «Аль-Каидой», и потерях от разрыва российско-турецких социально-экономических связей.
Как бы кому ни хотелось, но турецкий фактор на Ближнем Востоке будет присутствовать вне зависимости от того, какими будут двусторонние отношения между Россией и Турцией.
Между тем, многие игроки в сирийской игре (и не только в ней) заинтересованы в нарастании конфликта между евразийскими гигантами (и потому нельзя исключать и попыток столкнуть лбами Москву и Тегеран, Тегеран и Анкару). Именно поэтому сегодня любое решение по Турции должно приниматься на холодную голову и не в формате искусственного выбора между толстовским всепрощенчеством и «войной за проливы». Между этими двумя крайностями есть масса промежуточных вариантов, соответствующих российским интересам. И находить их, не скатываясь к простым решениям – первейшая задача для Москвы сегодня.
Не только на ближневосточном направлении, поскольку российские интересы с Анкарой пересекаются и на Кавказе, и в Крыму, и в Центральной Азии.
http://ru.sputnik.az/expert/20151130/402869442.html